Неточные совпадения
Ему приятно было чувствовать эту легкую
боль в
сильной ноге, приятно было мышечное ощущение движений своей груди при дыхании.
Он испытывал в первую минуту чувство подобное тому, какое испытывает человек, когда, получив вдруг
сильный удар сзади, с досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться не на кого и надо перенести и утишить
боль.
Плач бедной, чахоточной, сиротливой Катерины Ивановны произвел, казалось,
сильный эффект на публику. Тут было столько жалкого, столько страдающего в этом искривленном
болью, высохшем чахоточном лице, в этих иссохших, запекшихся кровью губах, в этом хрипло кричащем голосе, в этом плаче навзрыд, подобном детскому плачу, в этой доверчивой, детской и вместе с тем отчаянной мольбе защитить, что, казалось, все пожалели несчастную. По крайней мере Петр Петрович тотчас же пожалел.
Действительно, Раскольников был почти здоров, особенно в сравнении со вчерашним, только был очень бледен, рассеян и угрюм. Снаружи он походил как бы на раненого человека или вытерпливающего какую-нибудь
сильную физическую
боль: брови его были сдвинуты, губы сжаты, взгляд воспаленный. Говорил он мало и неохотно, как бы через силу или исполняя обязанность, и какое-то беспокойство изредка появлялось в его движениях.
Песня мешала уснуть, точно зубная
боль, еще не очень
сильная, но грозившая разыграться до мучительной. Самгин спустил ноги с нар, осторожно коснулся деревянного пола и зашагал по камере, ступая на пальцы, как ходят по тонкому слою льда или по непрочной, гибкой дощечке через грязь.
Боль в щеке была не
сильная, но разлилась по всему телу и ослабила Клима.
У меня сердце сжалось до
боли, когда я услышал такие слова. Эта наивно унизительная просьба была тем жалчее, тем
сильнее пронзала сердце, что была так обнаженна и невозможна. Да, конечно, он просил милостыню! Ну мог ли он думать, что она согласится? Меж тем он унижался до пробы: он попробовал попросить! Эту последнюю степень упадка духа было невыносимо видеть. Все черты лица ее как бы вдруг исказились от
боли; но прежде чем она успела сказать слово, он вдруг опомнился.
Утром он проснулся с
сильной головной
болью и с самым смутным представлением о том, что делалось вчера на мельнице.
Наконец понемногу я стал приходить в себя, головокружение и головная
боль исчезли, зато появились слабость и
сильная жажда.
Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни
боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое, только в тысячу раз
сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
Но Дубровский уже ее не слышал,
боль раны и
сильные волнения души лишили его силы. Он упал у колеса, разбойники окружили его. Он успел сказать им несколько слов, они посадили его верхом, двое из них его поддерживали, третий взял лошадь под уздцы, и все поехали в сторону, оставя карету посреди дороги, людей связанных, лошадей отпряженных, но не разграбя ничего и не пролив ни единой капли крови в отмщение за кровь своего атамана.
Изредка выводили пред окна барского дома и подкатывали им порожнюю винную бочку, утыканную гвоздями; медведь обнюхивал ее, потом тихонько до нее дотрагивался, колол себе лапы, осердясь толкал ее
сильнее, и
сильнее становилась
боль.
— Вишь, как ругается! — сказал парубок, вытаращив на нее глаза, как будто озадаченный таким
сильным залпом неожиданных приветствий, — и язык у нее, у столетней ведьмы, не
заболит выговорить эти слова.
А иуда Петро чтобы не мог подняться из земли, чтобы рвался грызть и себе, но грыз бы самого себя, а кости его росли бы, чем дальше, больше, чтобы чрез то еще
сильнее становилась его
боль.
Я шагал в полной тишине среди туманных призраков и вдруг почувствовал какую-то странную
боль в левой ноге около щиколотки;
боль эта стала в конце концов настолько
сильной, что заставила меня остановиться. Я оглядывался, куда бы присесть, чтоб переобуться, но скамейки нигде не было видно, а нога
болела нестерпимо.
Сердце у меня сжималось, в груди все стояло ощущение заливающей теплоты, в душе
болело сознание разлуки, такое
сильное, точно я опять расстался с живым и близким мне человеком.
В Оренбургской губернии бьют из них масло, вкус которого и запах так пронзительно остры, что одну ложку его кладут на бутылку макового масла, и этого достаточно, чтобы сообщить целой бутылке очень
сильный, приятный и ароматический вкус; если персикового масла положить более, то оно производит желудочные и головные
боли] промеж которого виднеются иногда желтые полосы или круговины цветущего чилизника.
Чувство жгучей
боли и обиды подступило к его горлу; он упал на траву и заплакал. Плач этот становился все
сильнее, судорожные рыдания потрясали все его маленькое тело, тем более что какая-то врожденная гордость заставляла его подавлять эту вспышку.
Он проснулся в девятом часу, с головною
болью, с беспорядком в мыслях, с странными впечатлениями. Ему ужасно почему-то захотелось видеть Рогожина; видеть и много говорить с ним, — о чем именно, он и сам не знал; потом он уже совсем решился было пойти зачем-то к Ипполиту. Что-то смутное было в его сердце, до того, что приключения, случившиеся с ним в это утро, произвели на него хотя и чрезвычайно
сильное, но все-таки какое-то неполное впечатление. Одно из этих приключений состояло в визите Лебедева.
Все мы ею
болеем,
сильные — поменьше, слабые — побольше.
— Если бы он был со мной — я была бы
сильнее, не имела бы раны в сердце, которая всегда
болит. И даже если бы он умер — мне легче было бы…
По-моему, они — органы, долженствующие передавать нашему физическому и душевному сознанию впечатления, которые мы получаем из мира внешнего и из мира личного, но сами они ни
болеть, ни иметь каких-либо болезненных припадков не могут; доказать это я могу тем, что хотя в молодые годы нервы у меня были гораздо чувствительнее, — я тогда живее радовался,
сильнее огорчался, — но между тем они мне не передавали телесных страданий.
Опасение это было тем
сильнее, что недавно зажившие раны еще причиняли ему
боль и что по временам он чувствовал слабость и изнеможение.
Пришел он с глазною болезнию; глаза красные, жалуется на
сильную колючую
боль в глазах.
Неожиданное оскорбление и
боль переполнили чашу терпения в душе большого,
сильного и кроткого человека.
Кожемякин не спал по ночам, от бессонницы
болела голова, на висках у него явились серебряные волосы. Тело, полное
болью неудовлетворённого желания, всё
сильнее разгоравшегося, словно таяло, щеки осунулись, уставшие глаза смотрели рассеянно и беспомощно. Как сквозь туман, он видел сочувствующие взгляды Шакира и Натальи, видел, как усмехаются рабочие, знал, что по городу ходит дрянной, обидный для него и постоялки слух, и внутренне отмахивался ото всего...
На следующее утро Инсаров, несмотря на довольно
сильную головную
боль, вторично отправился к отставному прокурору.
Тогда, совершенно изнуренный болезнью, я еле-еле бродил по комнате с
болью и слабостью в коленях; при каждом более
сильном движении кровь приливала горячей волной к голове и застилала мраком все предметы перед моими глазами.
Голова сделалась тяжелой, в ушах шумело, в темени я ощущал тупую беспрестанную
боль, — точно кто-то давил на него мягкой, но
сильной рукой.
Часа через три он возвратился с
сильной головной
болью, приметно расстроенный и утомленный, спросил мятной воды и примочил голову одеколоном; одеколон и мятная вода привели немного в порядок его мысли, и он один, лежа на диване, то морщился, то чуть не хохотал, — у него в голове шла репетиция всего виденного, от передней начальника губернии, где он очень приятно провел несколько минут с жандармом, двумя купцами первой гильдии и двумя лакеями, которые здоровались и прощались со всеми входящими и выходящими весьма оригинальными приветствиями, говоря: «С прошедшим праздничком», причем они, как гордые британцы, протягивали руку, ту руку, которая имела счастие ежедневно подсаживать генерала в карету, — до гостиной губернского предводителя, в которой почтенный представитель блестящего NN-ского дворянства уверял, что нельзя нигде так научиться гражданской форме, как в военной службе, что она дает человеку главное; конечно, имея главное, остальное приобрести ничего не значит; потом он признался Бельтову, что он истинный патриот, строит у себя в деревне каменную церковь и терпеть не может эдаких дворян, которые, вместо того чтоб служить в кавалерии и заниматься устройством имения, играют в карты, держат француженок и ездят в Париж, — все это вместе должно было представить нечто вроде колкости Бельтову.
Забору этому не было конца ни вправо, ни влево. Бобров перелез через него и стал взбираться по какому-то длинному, крутому откосу, поросшему частым бурьяном. Холодный пот струился по его лицу, язык во рту сделался сух и неподвижен, как кусок дерева; в груди при каждом вздохе ощущалась острая
боль; кровь
сильными, частыми ударами била в темя; ушибленный висок нестерпимо ныл…
Сознание еще не вполне вернулось к нему, и усилие вспомнить и уяснить прошедшее причиняло ему
сильную головную
боль.
Все отказались; тогда Емельян запел сам. Он замахал обеими руками, закивал головой, открыл рот, но из горла его вырвалось одно только сиплое, беззвучное дыхание. Он пел руками, головой, глазами и даже шишкой, пел страстно и с
болью, и чем
сильнее напрягал грудь, чтобы вырвать у нее хоть одну ноту, тем беззвучнее становилось его дыхание…
Когда он надевал шубу, то был будто ошеломлен, и лицо его выражало
боль. Лаптев уже не чувствовал гнева; он испугался, и в то же время ему стало жаль Федора, и та теплая, хорошая любовь к брату, которая, казалось, погасла в нем в эти три года, теперь проснулась в его груди, и он почувствовал
сильное желание выразить эту любовь.
— И мы поехали, ничего не ожидая, кроме хорошей удачи. Мой отец был
сильный человек, опытный рыбак, но незадолго перед этим он хворал —
болела грудь, и пальцы рук у него были испорчены ревматизмом — болезнь рыбаков.
Павел замолчал. Лунёв задумчиво посмотрел в глубь коридора. Теперь, когда они замолчали, стон раздался слышнее. Должно быть, чья-то большая и
сильная грудь стонала и велика была её
боль…
Так и потекли однообразно день за днем. Прошло два месяца. Кавказский все
сильней кашлял, задыхался, жаловался, что «нутро
болит». Его землистое лицо почернело еще более, и еще ярче загорелись впавшие глубже глаза… Кубики резать ему начал помогать Луговский.
Граф пожал плечами и, делать нечего, покорился молча своей участи. Кроме всех этих оскорбительных в нравственном смысле сюрпризов, он чувствовал довольно
сильную физическую
боль в левой щеке от удара Янсутского и поламыванье в плечах от толчков, которыми будто бы нечаянно при выпроваживании наградили его трактирные служители.
— Было один раз, — не скрыл Долгов. — Протоколы у меня обыкновенно лежали на столе в кабинете;
заболел мой младший ребенок холериной, а около нас была
сильная холера; я перепугался, растерялся, схватил первую попавшуюся мне бумагу, намазал на нее горчичник и приставил к желудочку ребенка; бумага эта оказалась протокол!..
— А, жив, так что же вы! — как будто даже со злобой говорила Елена Петровна и в другое перенесла свою тоску,
боль, мучительный испуг, — вцепилась обеими руками в худенькие, податливые плечи Жени,
сильная и безжалостная, трясла ее и кричала...
Сильнее накрапывал дождь. Все ждали, когда почувствуется под ногами дорога, но дорога словно пропала или находилась где-нибудь далеко, в стороне. Вместо дороги попали в неглубокий лесной овраг и тут совсем лишились сил, замучились до полусмерти — но все-таки выбрались. От дождя и от
боли, когда втаскивали наверх, Колесников пришел в себя и застонал. Забормотал что-то.
— Я постараюсь, — сказала Молли, — только у меня бывают головные
боли, очень
сильные. Не знаешь ли ты средства? Нет, ты ничего не знаешь, ты лгун со своей надписью! Отправляйся!
— Держись крепче! — и спустился в воду сам, держась за верёвку. Я ударился о что-то ногой и в первый момент не мог ничего понять от
боли. Но потом понял. Во мне вспыхнуло что-то горячее, я опьянел и почувствовал себя
сильным, как никогда…
Внезапные и потрясающие ощущения выражаются криком или восклицаниями; чувства неприятные, переходящие в физическую
боль, выражаются разными гримасами и движениями; чувство
сильного недовольства — также беспокойными, разрушительными движениями; наконец, чувства радости и грусти — рассказом, когда есть кому рассказать, и пением, когда некому рассказывать или когда человек не хочет рассказывать.
Лучше других оттенков жизни удается живописи изображать судорожные искажения лица при разрушительно-сильных аффектах, напр., выражение гнева, ужаса, свирепости, буйного разгула, физической
боли или нравственного страдания, переходящего в физическое страдание; потому что в этих случаях с чертами лица происходят резкие изменения, которые достаточно могут быть изображены довольно грубыми взмахами кисти, и мелочная неверность или неудовлетворительность подробностей исчезает среди крупных штрихов: самый грубый намек здесь понятен для зрителя.
Сумерки наступают рано. Я один в квартире. Вечером пришла
боль, но не
сильная, как тень вчерашней
боли, где-то за грудною костью. Опасаясь возврата вчерашнего припадка, я сам себе впрыснул в бедро один сантиграмм.
Павел в это время под диктовку Масурова переписывал какую-то бумагу в соседней комнате, и когда он вошел, то заметил на лицах обоих собеседников
сильное волнение; видно было, что они о чем-то говорили, но при его появлении замолчали, и потом Бахтиаров, чем-то расстроенный, тотчас же уехал, а Лизавета Васильевна, ссылаясь на обыкновенную свою болезнь — головную
боль, улеглась в постель.
Теперь, к сороковым годам, ясность и доброта почти погасли в этих глазах, уже окружившихся легкими морщинками; в них появились, напротив, цинизм не совсем нравственного и уставшего человека, хитрость, всего чаще насмешка и еще новый оттенок, которого не было прежде: оттенок грусти и
боли, — какой-то рассеянной грусти, как бы беспредметной, но
сильной.
Он быстро стал протирать глаза — мокрый песок и грязь были под его пальцами, а на его голову, плечи, щёки сыпались удары. Но удары — не
боль, а что-то другое будили в нём, и, закрывая голову руками, он делал это скорее машинально, чем сознательно. Он слышал злые рыдания… Наконец, опрокинутый
сильным ударим в грудь, он упал на спину. Его не били больше. Раздался шорох кустов и замер…
Можно себе представить, как было мне досадно, что я не мог участвовать в этом обеде: у меня сделался жестокий флюс от зубной
боли, с
сильной опухолью.